В. Большаков

Цыганский омут

(главы из романа)
Пролог

Богата наша Мещёра! Богата всем! Дремучими лесами, зверем и рыбой, ягодой и грибом, озёрами и речками с таинственными и загадочными названиями. Почти в самом сердце Мещёры, словно разрезая её пополам с севера на юг, катит Бужа тёмные воды свои. Собирает по капелькам воду с многочисленных болот и торфяников и несёт в подарок Святу-озеру. За что платит дань, за каки-таки грехи, никто не знает и не ведает.

Испокон веков селится люд на берегах её. Выбирали место повыше, судача меж собой: «Щас-то смирна, как ягнёнок, а придёт весна — не приведи Господи! Разбуянится, словно мужик на престольный праздник, и не подходи к ней. Мосты, стога — как пушинки полетят!». Широко разливалась Бужа. Порой по вершинкам кустары и можно было угадать её русло. А отгуляет своё, успокоится — хоть в телегу запрягай. Зазвенит смех купающихся ребятишек, заскользят по водной глади рыбачьи лодки.

Любил народ реку свою, поминал в молитвах и песнях. И лишь одного места на реке избегали. А кому доводилось проплывать здесь, то шептали, истово крестясь, молитвы и испуганно озирались по сторонам. Да и житья поблизости не было. А уговорить купаться здесь никого нельзя было ни за какие деньги. Говорили, что в ясные лунные ночи слышатся из водных глубин ржанье коней и гортанные песни потопленных здесь цыган, видятся костры и поставленные в круг цыганские кибитки. Слушали — крестились, но проверять никто не ходил. Передавалось из поколения в поколение, что когда-то, очень давно, утопили здесь цыганский табор со всеми конями, шатрами и кибитками. И звалось с тех пор это место на реке — Цыганский омут.

Раз мужики, подбадривая друг друга и хлебнув для храбрости, решили измерить глубину омута. Заплыли на лодке на середину, привязали груз к двадцатисаженной верёвке и опустили в водную глубь. Словно в пропасть провалился груз. Бросили мужики верёвку с грузом и вернулись домой, долго и сокрушённо покачивали головами.

Как гром среди ясного неба, грянул слух, что шевертенский рыбак Коля Белый плюнул на все пересуды и, выкопав на высоком берегу омута землянку, неделями проживал там, заявив, что лучшего места — на всей реке не сыскать. Ничего не смогли бабы придумать в своих бесчисленных разговорах у колодца как то, что знается Коля Белый с нечистой силой. А тот лишь посмеивался, почёсывая затылок. Некоторые из мужиков, чтоб испытать дух свой, «чай, мы тоже не лыком шиты», искали причину зайти к Коле да остаться там с ночёвкой. А утром возвращались домой и, гордые собой, посмеивались над недавними страхами.

А омут? Омут жил своей жизнью. Много чего он повидал на веку своём. Что для него людские пересуды. Жил своей замкнутой жизнью, как одинокий угрюмый старик. Даже с солнышком, с которым встречался каждое утро и которое заигрывало с ним, не заводил дружбы. Отталкивал лучи от водной глади своей. Словно опасался, что прознает оно про тайны его, разнесёт по всему белому свету. И потеряет он весь свой авторитет и таинственность. Людям-то что? — они придут и уйдут. А ему ещё жить да жить!

Часть I
Домой

Герасим облегчённо вздохнул и вошёл в вагон. Проводник, который взглянул на билет и предложил войти в вагон, произнёс:

— Располагайтесь, где вам удобно.

Герасим, так как пассажиров было ещё мало, выбрал себе место у окошка. Снял солдатскую скатку, поставил на сиденье сундучок с небогатым солдатским скарбом и, с особой осторожностью завёрнутую в шаль, гармонь.

Эту гармонь он приобрёл на сбережения от скудного солдатского жалованья. Он любовно погладил гармонь ладонью и, улыбнувшись, вспомнил, как чуть ли не год ходил в музыкальную лавку Юлия Циммермана и уговорил того чуть не в половину продать гармонь дешевле. Настойчивость солдата удивляла прожжённого торговца и, в конце концов, он махнул рукой и уступил. И гармонь за любовь и выбор солдата платила тем же. «Поповка» с колокольчиками могла по настроению Герасима и заплакать и засмеяться. А колокольчики, по которым ударяло специальное устройство, приводимое в действо большим пальцем, звенели то по-весеннему звонко и радостно, то по-осеннему глухо и тоскливо. А сейчас была глубокая осень. А день, который сегодня выдался, был исключением среди дождливой хмари и низких неприветливых облаков. Словно сама природа возрадовалась, что у Герасима всё позади: пять лет солдатчины, муштры, зуботычин, и теперь он, отдав долг своему Государю, едет наконец-то домой.

Сняв папаху и положив её на гармонь, Герасим подумал и вышел из вагона на перрон. Красота Рязянского вокзала поражала. Строительство ещё не было закончено, и на многочисленных лесах сновали мастеровые.

— Что, служивый, домой? — спросил проводник, с интересом окидывая взглядом статную фигуру солдата.

— Да, золотой, всё! Пять лет отдал Государю-батюшке, теперь вот ближе к дому подаюсь. Утром вот на Николаевский прибыл, весь день по Белокаменной гулял — когда ещё доведётся. Устал шибко, чайку бы попить, — и Герасим улыбнулся.

— Ну, эт, служивый, нет ничего проще. Вон кубовая, где народ толпится, там и наберёшь. Чайник я тебе сейчас дам, я заодно стаканчик-другой выпью, до отправки ещё больше часа. А за вещички не бойся, я пригляжу.

Он вынес Герасиму большой медный чайник и тот, чуть ли не бегом, направился к кубовой. Вернувшись в вагон, он достал маленький заварной чайник, заварку в жестяной коробке и, бросив пару щепоток, залил кипятком. Затем, накрыв всё это папахой, вышел из вагона.

— Ну, что, золотой, минуток пять и можно будет чайком побаловаться, — сказал он проводнику.

— Нет уж, придётся тебе, служивый, одному чаёвничать. Вишь, пассажиры стали подходить.

В вагон первого класса важно шествовали господа, сопровождаемые слугами, носильщики вносили в вагон их вещи. Простой люд носильщиками не пользовался. Сам тягал узлы, тюки, сундуки, сгибаясь и пошатываясь под их тяжестью. Герасим вернулся в вагон, в котором уже весело шумел прибывающий народ. Напротив его вещей, на соседнем сиденье, расположился пожилой священник. Герасим подошёл и сложил ладони для благословения:

— Благословите, батюшка!

Тот поднялся, перекрестил солдата и снова уселся на своё место.

— Давайте чаёвничать, батюшка, — и снял папаху с чайника.

В нос шибанул ароматный запах свежезаваренного чая.

— С огромным удовольствием, служивый. Чай пить — не поле пахать. Да и устал я изрядно в Белокаменной, день-деньской на ногах. Все косточки гудут.

И он, улыбнувшись, стал доставать из дорожной корзины кружку, варёные яйца, баранки. Герасим тоже извлёк свои запасы, которые приготовил в дорогу. Сало, хлеб, пару луковиц и в жестяной коробочке наколотый мелкими кусочками сахар.

Раздался первый звонок, и проводник, пройдя по вагонам, предупредил провожающих. За разговором и из-за шума в вагоне Герасим и священник не слышали второй звонок и удивлённо взглянули в окно, когда после третьего звонка поезд, лязгая буферами, медленно тронулся. К ним подсели два крестьянина и, затолкнув узлы под лавки, попросили разрешения налить чаю.

— Из чьих-то сам-то будешь, и далека ли твоя дороженька? — спросил священник, откусывая баранку и прихлёбывая чай из кружки.

— Да я, батюшка, первый раз по этой дороге еду. В армию-то шёл через Туму да Рязань, а щас, вишь, — «чугунку» построили. Отписали мне родственники в Питер, что щас удобней по новой «чугунке» добираться. Вот и пытаю судьбу. До Черустей надоть мне, а там до Ильичёва вёрст пятнадцать, а там-то версты три-четыре — и дома. Вот только сказывают, от Черустей ещё поезда не ходят.

— Эк, служивый, нашёл, чем голову забивать. До Черустей вместе доедем, а там с Божьей помощью оказия найдётся. Мир-то не без добрых людей.

— Так-то так, батюшка! Я особо и не тужу. А тебе-то далече от Черустей? Может, по пути? — и Герасим улыбнулся.

— Не, служивый! Мне в другую сторону, да и рукой там подать. Пять вёрст всего-то. В Пустоша, приход там у меня.

— Ну и дела, — протянул Герасим, — бывал я, батюшка, в Пустошах, и в храме вашем, Покрова Пресвятой Богородицы, бывать приходилось. Красивый храм. Родитель-то мой извозом занимается. От самого Панфилова посуду возят. Вот и сподобил Господь немного поколесить с ним. Комаров Роман Евдокимыч, может, слышали?

— Да как не слыхать? — засмеялся священник. — И не только слыхать, за столом вместе сидеть доводилось. Крепкий хозяин, крепкий! Только горяч больно. Чуть что не так, как кипяток закипит, удержу нет. Да как же с таким родителем тебе на службу угораздило попасть?

— Вот так, батюшка, и попал. Сам только щас сказал: «горяч больно». Из-за горячности-то я и угодил. Да не жалею я, на мир хоть посмотрел.

Мужики, которые сидели рядом, давно хотели влезть в беседу и тут, воспользовавшись случаем, один произнёс, напуская на себя важный вид:

— Эт тебя, служивый, Господь наказал, за непослушание родителя.

— Не, мужики, тут вы малость не правы. Горячность бывает разная. Одна — от ума, другая — от гонора. Мне-то уж на исповедях всякого довелось наслушаться. Да и правда у каждого разная. Если нет тайны — расскажи, служивый. Душу очистишь, да и другим, может, наукой послужит. Дорога дальняя, заодно и скоротаем.

Герасим задумался. Пальцем пригладил усы, достал кисет и посмотрел на священника. Тот поднял на него взгляд:

— Закуривай, закуривай, служивый. Мы к табаку привыкши. Чай, русские люди, а не нехристи какие-нибудь.

Услышав эти слова, сидевшие рядом мужики тоже полезли за кисетами. Пыхнув дымом, Герасим ещё раз пригладил усы:

— Был у мово родителя друг. Уважаемый, мельницу держал, Андрей Иваныч! Уважал я его, да и с сыном его Мишкой годки были. Дружили. Да была дочь, Нюрка. Годика на три постарше. Всё бы ничего, да блудлива была. То с одним в омёте видели, то с другим. В подоле не принесла, а в народе всяко говорили. Рот-то людям не закроешь. Да ещё рыжа. Волосы как огонь, всё лицо в конопушках. Вот и вздумал родитель меня на ней женить, породниться с Андрей Иванычем, а я — в отказ. Нашла коса на камень. И матушка на моей стороне была. У родителя — гонор взыграл, никого слушать не хочет. Женю, грит, а ослушаешься — насмерть запорю. А я — ни в какую. Напился он до умопомрачения, все окошки в доме переколотил, меня кнутом разов пять перепоясал. Утром, опохмелившись, позвал меня на гумно, ещё разок кнутом опоясал и сказал: «Выбирай! Или свадьба, или сейчас еду в уезд, и пойдёшь в солдаты». Вот я и оказался на службе. Хорошо, Господь своей милостью не оставил. Стать моя начальству приглянулась. Не загнали на край света, а определили — в Питер. Вот пять годков там и провёл. С первачка туго приходилось, а потом, с Божьей помощью, попривык. Даже после службы оставляли, в унтера выйти.

— А чего ж ты? — мастеровой, который сидел напротив у окна, пересел ближе, потеснив мужиков. — Жил бы в Питере, ни забот, ни хлопот.

— Не! Не городской я! Деревня снится. По ночам чую, как пашня пахнет. Лихо мне в городе, душа ноет. Да и родитель, писали мне, поостыл. — Герасим посмотрел в окно и снова полез за кисетом.

На улице темнело. Проводник начал ходить по вагону и зажигать фонари.

— Щас Гжель будет, — объявил он. — Долго простоим. Паровоз воду брать будет и дровами грузиться. Кто хочет — может за кипяточком сходить.

Молча слушавший Герасима священник погладил бороду и с грустью произнёс:

— Да, служивый! Не знаю, что и сказать. Родительская воля и твоя правда — всё в один клубок переплелось. Найди тут, что и как. Оставим всё на волю Божью. Время и Господь — всё расставят на свои места.

Поезд остановился. Один из мужиков, взяв чайник, ушёл за кипятком. Мастеровой сел на его место:

— А слышь, служивый! Я вон гляжу, эт, не гармошка у тебя?

Герасим улыбнулся:

— Она самая. От жалованья отрывал. А всё-таки купил. Будет в деревне, чем душу согревать, да девок веселить в праздник.

Он бережно поставил её на колени и развязал шаль. Свет фонаря упал на гармонь, и она засверкала под тусклыми лучами как живая. Герасим нежно погладил её и, просунув большие пальцы рук в специальные ремешки, ударил ими по клавишам. Раздался нежный звон колокольцев, затем растянул меха. Тягуче тоскливо, надрывно плача — полилась «Лучинушка». Услышав звуки гармоники, люди в вагоне стали ближе подходить к гармонисту. Они стояли, затаив дыхание, очарованные игрой, и когда Герасим закончил песню, один из подошедших, по виду то ли из лавочников, то ли из приказчиков, смахнув слезу из глаз, произнёс:

— Что ж ты, окаянный, с людом-то делаешь? Аж в слезу прошибло, туды твою в коляску, — и, повернувшись, пошёл в конец вагона. Он вернулся быстро, держа в руках четверть. — Растеребил ты мне душу, служивый. А без вина — что за песня у мужика? Баловство одно. Батюшка, наверное, ругаться не будет? — и, засмеявшись, глянул на священника.

— Я не против, я малость тоже пригублю. Чай, у меня тоже душа есть.

Хозяин четверти ударом по дну ловко выбил пробку, взял со стола кружку, налил в неё и с поклоном протянул батюшке. Тот перекрестился, выпил и смачно крякнул. Выпил Герасим, сам хозяин, подошедший проводник. Заблестели глаза, шумнее стал разговор, закурили.

Герасим снова тронул гармонь. Песня сменяла песню. «Меж высоких хлебов», «Коробушка», «Ах, вы, сени, мои сени». А когда гармонь, всплакнув всеми голосами, выдала «Барыню», кто-то не выдержал и, свистнув, пустился в пляс. Никто не слышал, как тронулся поезд, как застучали колёса. Теперь гармонь отмеряла время. Первым пришёл в себя священник. Откинув полу рясы, он достал часы и, щёлкнув крышкой, удивлённо произнёс:

— Вот эт да! Времечко-то уж! Ну, народ — пора и честь знать. Скоро первые петухи запоют, да и гармониста-то замучили совсем. Взопрел весь. Пора всем и вздремнуть.

Герасим вышел из душного вагона и закурил. Свежий воздух приятно остужал тело. Покурив, он вернулся на своё место. Батюшка уже дремал. Герасим бережно завернул гармонь в шаль, поставил её на сундучок, прикрыв шинелью, и, усевшись поудобней, почти сразу уснул.

— Служивый! Эй, служивый! Проснись, приехали! Черусти! — Герасим открыл глаза. Священник стоял рядом и похлопывал его по плечу. — Ну и спать ты здоров. Храпел так, аж фонари тухли, — рассмеялся он. — Давай выходить — приехали.

Быстро собрав свои нехитрые пожитки, Герасим вместе со священником направился к выходу. Проводник помог сойти на перрон. Желая им счастливого пути, он хлопнул Герасима по плечу и задумчиво произнёс:

— Спасибо, служивый! Давно такой игры не слыхал. Дай Бог тебе всего! — и пошёл назад в вагон.

Герасим оглянулся. Несмотря на ранний час, отовсюду раздавался шум и чувствовалась суета. Напротив перрона сиял своей новизной и великолепием вокзал. Слева от него возвышалась водонапорная башня. Правее вокзала виднелось строящееся из красного кирпича депо. Везде сновали люди, слышалось ржание лошадей. Герасим и священник вышли на привокзальную площадь. Около одной подводы священник остановился, разговорился с возчиком. Минуту спустя он повернулся к Герасиму:

— Поеду я! Довезёт меня добрый человек. Как хоть тебя зовут, в какую деревню едешь? А то столь время вместе провели, а имени твоего так и не знаю.

Герасим улыбнулся:

— Герасимом меня нарекли, а родина моя — деревня Спудни Палищенского прихода.

— Ну, что ж, Герасим! Будешь в храме, кланяйся отцу Михаилу. Знакомы мы с ним. А когда сам будешь в Пустошах — заезжай! Всегда рад видеть. Аль один, аль с родителем своим. Всегда встречу! А теперь — прощай! — Священник перекрестил Герасима. — Жизнь твоя будет тяжёлой, но праведной. Много случится, из-за чего будешь лить слёзы ... Прощай, служивый.

И подвода, поскрипывая колёсами, тронулась от вокзала. Герасим, оставшись один, огляделся и, увидев человека в красной фуражке, направился к нему:

— Слышь, золотой, подскажи, как мне до Ильичёва добраться?

— До Ильичёва, говоришь? Да дорог много. Хошь, поезда дожидайся, а хошь, иди вон на пакгауз, мож, с какой попутной подводой поедешь, — и он махнул рукой в сторону пакгауза, который находился чуть дальше водонапорной башни и где шла погрузка двух вагонов.

— Мне б побыстрее.

— А побыстрее, служивый, никак. Часика два всё равно придётся подождать. Вон, вишь, паровоз дровами грузится, — и дежурный махнул рукой в сторону стоящего на крайнем пути паровоза.

— Вот погрузится, зальёт воду, вот тогда и поедешь. Он шпалы и доски в Нечаевку повезёт. Механик не откажет, подкинет до Ильичёво-то. А пока погуляй, в трактир загляни — время есть.

Поблагодарив, Герасим подхватил сундучок, гармонь и направился в сторону вокзала. Ему было интересно всё. Ему не верилось, что на этом месте, буквально пять лет назад шумел дремучий лес. Сейчас об этом напоминали лишь отдельно стоявшие у построек огромные сосны. Сразу за вокзалом стояли три новеньких, с причудливыми крышами дома. В них, видимо, располагались конторы и жило начальство. За ними лежал лес в штабелях, стояло несколько высоких козел, на которых, несмотря на ранний час, орудовали мужики огромными пилами, распуская брёвна на доски. Герасим прошёл ещё немного, поставил вещи на землю и, достав кисет, закурил, раздумывая, как убить время. Хотел зайти в стоявший напротив трактир, но есть не хотел. Почти сразу же за трактиром несколько десятков мужиков копали огромный пруд, вывозя тачками землю наверх по деревянным настилам.

— Эй, посторонись! — Герасим от неожиданности аж вздрогнул. Чуть ли не на него катила подвода, груженая кирпичом. Шедший рядом с лошадью рыжебородый мужик, в одной белой рубахе навыпуск, помахивал вожжами.

— Чего рот раззявил? Не видел, как пруды копают? Взял бы, да помог мужикам! Да только с такой спинищей тачка для тебя мала будет. Ну, ничего, я лошадь выпрягу, а тебе подводу отдам, — захохотал он и хлопнул Герасима по плечу. Тот в сердцах ругнулся, бросил недокуренную самокрутку и, подхватив вещи, направился в ближайший трактир.

У трактира стояли четыре погожих подводы. Привязанные лошади мирно жевали сено. На вывеске у двери был нарисован самовар и написано «Трактиръ Кашинъ и К». Как только Герасим открыл дверь, в нос шибануло запахом щей, чего-то жареного и такого вкусного, что он самопроизвольно сглотнул слюну. Подскочивший мальчишка, заглядывая в глаза и вытирая руки о фартук, уважительно произнёс:

— Проходите, дяденька солдат, усаживайтесь! Что прикажете?

Герасим прошёл к столу у окна. Усевшись на стул, положил руки на до желтизны выскобленный стол и огляделся. За соседним столом, на котором возвышался огромный самовар, сидели и пили чай четыре бородатых мужика, видимо, возчики с подвод, которые стояли у трактира. За другим, уронив голову на стол, сверкая лысиной, спал, видимо, пьяный мужик. Более в трактире никого не было.

Увидев незнакомого посетителя, из-за прилавка вышел и подошёл к столу, видимо, сам хозяин. Он слегка наклонил голову и с достоинством произнёс:

— Хозяин этого заведения Дмитрий Артемьич Кашин, к вашим услугам, что изволите-с?

Он был высокого роста, русые волосы и такая же борода аккуратно пострижены. Плисовые штаны заправлены в хромовые, начищенные до зеркального блеска сапоги. Синяя рубашка навыпуск подпоясана шёлковым кручёным пояском. Из кармана чёрной жилетки свисала золотая цепочка от часов. Умные глаза смотрели с уважением и ожиданием.

— Мне б чайку с баранками, — Герасим улыбнулся и немного погодя добавил, — время убить надо.

— Васька! — крикнул хозяин мальчишке, — самовар мигом, да баранок прихвати. На мою долю чашку не забудь, за компанию со служивым чайку попью. С вашего разрешения, — добавил он, усаживаясь напротив Герасима.

— Да, пожалте.

Мальчишка притащил пышущий жаром самовар и водрузил его на стол. Затем на столе появился поднос, на котором стояли укрытый заварной чайник, сахарница с мелко наколотым сахаром, тарелка с баранками и две чашки с блюдцами.

— Откуда и куда, служивый, путь держишь? — спросил Дмитрий Артемьич, разливая чай по чашкам. Герасим провёл пальцем по усам.

— Из Питера добираюсь, со службы. Да уже почти добрался. Вёрст пятнадцать осталось — и дома. До Ильичёва доберусь, а там рукой подать, — он прихлебнул чай из блюдца.

— Знакомы мне те места, знакомы. Сам бывал, да и люди оттуда приезжают. Вчера буквально на твоём месте сидел знакомец мой давний, обедать заезжал. Раньше-то как, посуду возили из Перхурова, от Панфилова обозами на лошадях до больших городов, а сейчас — десять вёрст всего и вот она, чугунка. Вот и возят сюда, а здесь на пакгаузе в вагоны грузят. Вот и возьми, ядрёна вошь! Фон Мекк вроде и не русский, а что для России сделал. Не всякий русский столь сделает, чугунка — эт, брат, большое дело. Пять лет назад здесь дремучий лес стоял, а щас? Вот оно, ядрёна вошь, Богом как всё предусмотрено. Был лес, а щас — вон станция какая, сам небось видел. Ожило место, зашумел народ, да и заведенье моё не пустует, то один заглянет, то другой. Вчера буквально об этом с Роман Евдокимычем говорили.

— С кем? — и Герасим, широко открыв глаза, начал подниматься со стула.

— Ты чего, служивый, ядрёна вошь, глазища-то выкатил? Знаешь что ль его?

— Да как не знать? Роман Евдокимыч Комаров — мой родитель.

— Да ну? То-то я, ядрёна вошь, гляжу, обличьем ты мне кого-то напоминаешь! А тут — на тебе! Ну и дела, — приговаривал он, сокрушённо покачивая головой. — Васька! Мигом сюда. Вот что, — сказал он подбежавшему мальчишке, — быстро водочки и закусь сообрази. За такое дело, ядрёна вошь, не грех и выпить. Дело-то вон какое на поверку вышло.

— Погодь, Дмитрий Артемьич, — перебил его Герасим. — Ты как хошь, а я не буду, не гоже мне. К родителям приеду, а от меня вином тащит. Осерчают ещё. Я думаю, не последний раз видимся, будет ещё время выпить. Да и пора мне, а то паровоз без меня уедет.

— Ну, как знаешь, служивый, я от чистого сердца, да имя-то твоё как? А то всё служивый да служивый.

— Герасимом меня нарекли.

— Герасимом, говоришь? Эт, ядрёна вошь, хорошо. Знаться будем. — Он вышел проводить Герасима на крыльцо и долго жал ему руку. — Вот, ядрёна вошь, мир-то как тесен. Надоть ведь! — всё удивлялся он.

Дежурный в своей красной фуражке стоял на том же месте, как будто никуда и не уходил.

— Ну, где ты шляешься? — ещё издали закричал он. — Вот уедет машина без тебя, пошлёпаешь пешком-то, тады узнаешь, — и он засмеялся. — Ну, пошли, провожу.

Они подошли к полыхающему паром паровозу.

— Эй, Кузьмич, — крикнул дежурный, — принимай гостя.

Из окна высунулось лицо в фуражке и махнуло рукой.

— Ну, счастливо, служивый, — дежурный хлопнул Герасима по плечу и, повернувшись, пошёл назад.

Герасим поднялся наверх и поздоровался. Он первый раз в жизни попал в кабину паровоза, и его всё удивляло. Справа у окна сидел, потягивая трубку, с важным видом механик. Двое других, видимо, помощник и кочегар, стояли рядом и с интересом смотрели на Герасима.

— Располагайся вон на моём месте, — сказал один из них, кивая на сиденье с противоположной стороны.

Герасим поставил на пол сундучок, положил сверху гармонь и шинель, а сам остался стоять, держась за спинку сидения. Герасим увидел в окна, как рука семафора стала медленно подыматься.

— Ну, с богом! — механик дёрнул за блестящий медью рычаг, чего-то нажал, и паровоз, свистнув, выпуская клубы пара, медленно тронулся с места.

Депо, стоящиеся дома стали уходить назад, а паровоз, как бы раздвигая могучими плечами деревья, вползал в лес. Повсюду вдоль насыпи суетились люди, двигались подводы. Распиливали лежавшие на земле деревья, ставили столбы, натягивали провода. Помощник тронул Герасима за рукав и, махнув рукой на окно, крикнул:

— Зима скоро, вот подрядчики и суетятся, телеграф тянут. Без телеграфа на «чугунке» никак нельзя.

Спустя некоторое время лес слева как бы отодвинулся в сторону, открывая глазам поляну, на которой, сверкая желтизной срубов, стояли три новеньких дома. Из трубы одного из них шёл дым. Паровоз медленно остановился. Помощник спрыгнул из кабины на землю. Кузьмич раскурил потухшую трубку. Кочегар, дёрнув за рычаг, раздвинул створки топки. В кабину сразу же пахнуло жаром. Бросив в топку с десяток полусаженных поленьев, он закрыл её и, достав кисет, стал закуривать. Закурил и Герасим. Появился помощник.

— Трогай, Кузьмич! Отцепил. Велел десятнику быстрей выгружать. Обещал управиться.

Кузьмич кивнул и дёрнул за рычаг. Покуривая и поглядывая в окно, Герасим не сразу понял, что за строение показалось впереди. И вдруг... Да это же мост через Тассу, догадался он и жадно впился глазами в окно, но разглядеть ничего не успел. Лишь блеснула вода сквозь перила моста и кусты, роняющие в воду жёлтые листья. Почти сразу же за мостом лес стал уже уходить в обе стороны от «чугунки». Появились дома. Они были такие же новенькие, как и на первом полустанке, но теперь их было больше, и они стояли по обе стороны от «чугунки».

— Тасин, — крикнул помощник, — сейчас ещё отцеплять будем.

Кочегар вновь подкинул в топку. Герасим подошёл к Кузьмичу и, встав у него за спиной, глядел в сторону леса.

— Что, не терпится? — Кузьмич понимающе улыбнулся и пыхнул трубкой. — Потерпи, сейчас здесь отцепимся, да у моста через Бужу доски да брус оставим, а там и Ильичёв твой. Получаса не пройдёт. Истосковалась, видно, душенька на чужбине? Понимаю тебя, служивый, — и, увидев появившегося в кабине помощника, тронул паровоз с места.

Рельсы «чугунки» уходили вниз и поворачивали влево. Паровоз катился сам. Кузьмич внимательно глядел вперёд и притормаживал, не давая составу разогнаться. И вдруг... прямо за поворотом Герасим увидел громадину моста. Он впился в него взглядом, и сердце бешено заколотилось. Бужа! Бужа! Бужа! — как молотом застучало в висках. Паровоз ещё до конца не остановился, как он вперёд помощника спрыгнул на землю и вниз по насыпи, чуть не падая, побежал к реке. Он забежал в воду, не замечая, что вода льётся за голенища сапог, наклонился и, черпая пригоршням воду, стал жадно пить. Вкус этой воды снился ему долгих пять лет. Он пил и плескал эту воду себе в лицо, не замечая, как капли воды смешивались со слезами, медленно катились из глаз. Перестало стучать в висках. Успокоилось сердце. Он вышел из воды и огляделся. Он бывал здесь, но тогда не было моста, ему приходилось подниматься на лодке до самого Тихонова. Он глядел и не мог понять.... Громадина моста изменила вид реки и придала ей какое-то величие. Он мог и отсюда добежать до дома. Всё было своё, родное. Вёрст пять до Цыганского омута. Берегом реки и версты две ещё, и вот он... дом. Но в паровозе лежали пожитки, а из окна его кричал Кузьмич, призывно махая рукой.

— Что, служивый, проняло? — спросил Кузьмич, когда Герасим поднялся в кабину паровоза. — Закури, успокойся! Недолго осталось, десяток минут — и Ильичёв. Родина, брат, великое дело. Выше Бога и Родины у русского ничего нет.

Затягиваясь самокруткой и погрузившись в свои мысли, Герасим даже не заметил оставшийся путь. Лязгая буферами, паровоз медленно остановился. Герасим спрыгнул на дощатый перрон. Помощник и кочегар подали ему вещи, помахав на прощанье рукой.

— Счастливо, солдат, Бог тебе в помощь, — крикнул Кузьмич из окна и улыбнулся.

В Ильичёве, как и везде, кипела работа. Новенький вокзал, новенькие дома. Господи, что на белом свете деется? Всего пять лет прошло, а ничего не узнать. Раньше здесь стояла одна лесная сторожка, а щас... Он шёл по лесной дороге, вдыхая полной грудью родной воздух, и не сразу услышал скрип колёс догонявшей его подводы.

— Эй, посторонись, мил человек!

Он отошёл в сторону, снял папаху — поклонился. Подвода поравнялась с ним и остановилась.

— Чего сапоги топчешь? Они ещё пригодятся. Садись, братец мой, подвезу.

На подводе сидел, держа вожжи в руках, лесничий Алексей Абрамыч Мурышкин. Ближе к задку, свесив ноги и покачивая ими, сидела молоденькая девушка изумительной красоты. Герасим встретился с нею взглядом, и румянец на её смуглом лице стал ещё гуще. Сердце его обдало какой-то непонятной доселе теплотой.

— Не узнали, Алексей Абрамыч?

Тот приложил руку козырьком, защищаясь от солнечного света и вглядываясь в лицо солдата. —

— Постой, постой, братец ты мой! Да ты, коль не ошибаюсь, братец ты мой, Роман Евдокимыча сынок!

Герасим улыбнулся и кивнул.

— Вот так дела, братец ты мой, вот так дела! встреть где, не узнал бы. Ей Богу, братец ты мой, не узнал бы! Да куда ты такой, братец мой, вымахал? Был-то, помню, не малой, а щас... Смотришь, братец мой, аж жуть берёт. Ей Богу! Спинища-то, хоть печь русскую на ней ставь. Ей Богу, братец мой, без обиды скажу, — и рассмеялся. — Да и кличут-то тебя, дай Бог памяти, Гераська. У меня, братец мой, память хороша. Вот радость-то Роман Евдокимычу с Верой, вот радость. Вот подарочек им Бог послал к Покрову, — приговаривал он, помогая Герасиму положить вещи на подводу, — а я вот с дочуркой в магазею ездил. Тоже к Покрову обнову покупать. Всего вволю, а нет, братец мой, всё равно обнову к празднику дай. Одна она, чай, у меня, Зинка-то, вот, братец мой, и балую. Хотя, кроме неё, братец мой, ещё четверо. Но те мужики, с ними проще.

Герасиму было хорошо, он сидел, слушал Алексея Абрамыча; изредка поворачивая голову к девушке, видел, как гуще становился румянец на её лице. Лесничего в округе уважали. За справедливость, за честность, за желание помочь людям. Добродушно посмеивались над его привычкой вставлять в разговоре «братец мой». Алексей Абрамыч свернул вправо, объезжая Орлово по задам. И когда за деревней дорога поднялась на бугор, Герасим попросил остановиться. Верстах в двух под лучами редкого солнца солнышка сверкали белизной стен и золотом крестов храм в Палищах. А чуть правей — вот она рядом — его родная деревня Спудни. Желтизна убранных полей перемешивалась с желтизной последних, не успевших опасть листьев. Кое-где чернели вспаханные и засеянные озимыми пашни.

К дому лесничего подъехали по задам. Герасим хотел снять вещи с подводы, но Алексей Абрамыч замахал руками.

— Негоже, братец мой, негоже, а что я Роман Евдокимычу скажу? Посередь дороги сына бросил? Щас вон сыны сгрузят всё, и вот Митька тя доставит к дому. Андрей, Митька — быстро всё выгрузить. А потом, Митька, Гераську в Спудни отвезёшь. Он, чай, Роман Евдокимыча сынок.

Те быстро всё сняли с подводы на землю.

— Ладно, Митька, езжай! Андрюшка всё перенесёт.

Он подошёл и протянул руку Герасиму.

— Ну, братец мой, в гости не зову, тебе щас не до гостей, коль дом рядом. Роман Евдокимычу с Верой поклон.

Зинаида, которая всё время стояла рядом, украдкой поглядывая на Герасима, поклонилась ему. Взгляды их опять встретились... Герасим сидел на подводе, пьянея от счастья. Ещё чуть-чуть — и он дома. Как хорошо, что он встретил Алексей Абрамыча. А Зинаида...

Митька, сидевший впереди, держа вожжи в одной руке и ёрзая от нетерпения, всё-таки собрался с духом.

— Дядька Герасим! А ты всё, насовсем домой-то?

Он расхохотался.

— Да какой я тебе, Митьк, дядька? У нас разницы с десяток годков не наберётся. Погодь, ещё дружками станем.

Митка, польщённый словами Герасима, покраснел.

— А чево? Я ничево! Да как-то это. Ты-то вон в солдатах был, а я...?

Подвода медленно переехала брод, поднялась на пригорок и, простучав колёсами по деревенскому мостку через небольшую речушку, выехала к деревне.

— Митьк, сворачивай вправо. Не хочу я щас ни с кем встречаться, сердце ноет.

Он слез с подводы и шагал рядом. Когда до дома осталось саженей сто, он тронул Митьку за плечо.

— Хорош, Мить! Здесь я пойду. Спасибо тебе. Увидимся ещё.

Он подал руку Митьке и, взяв вещи с подводы, быстро зашагал к дому.

В огороде две женщины убирали свёклу. Около них суетился мальчонка годиков двух. Мама! — мелькнуло в голове. А вторая? Да это, наверное, Акулина с сыном. (Из писем он знал, что брат Мишка женился и у них родился первенец). Он подошёл к бане, поставил свой скарб на землю и, сняв папаху, громко кашлянул. Обе женщины выпрямились. Мальчонка подбежал к одной из них и спрятался за подол, удивлённо поглядывая глазёнками на незнакомого дядю. Одна из них вдруг всплеснула руками и, заголосив, бросилась со всех ног к Герасиму. Он опустился на колени. Она подбежала, обхватила его за шею и прижала голову к своей груди.

— Гераська! Сыночек мой! Кровинушка моя! Господи! Неужели дождалась? — голосила она.

Горячие слёзы падали Герасиму на затылок. Он прижался к материнской груди, вдыхая самый дорогой на белом свете запах, и плечи его затряслись.

В.Большаков,
член Союза писателей России,
пос.Черусти, Шатурский район